| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Главная » 2010 » Июнь » 20 » МАКИАВЕЛЛИЗМ В ОРВЕЛЛИАНСКОМ МИРЕ
22:39 МАКИАВЕЛЛИЗМ В ОРВЕЛЛИАНСКОМ МИРЕ |
Что-то похожее, думаю, проделывают шахматисты, когда разбирают и изучают чужую партию – ход за ходом – вникают в её стратегию и тактику, и потом играют её до какого-то предела, не задумываясь, уже как свою собственную.АЛЕКСАНДР БАГАЕВ
«Когда умён оратор, и предмет
Искусно выбран им, не диво речью
Ему пленить сердца. Но ты, Пенфей,
На бойкость языка все возложил надежды:
Твоим речам не достаёт ума.
А вреден гражданин, коль, смелый и речистый,
Он, власть имея, смыслом обделён.»
Еврипид
«Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол вовремя три кустика...»
Антуан де Сент-Экзюпери
Заблуждения в переводе
Уже восемьдесят лет тому назад знаменитый датский лингвист Отто Есперсен в одном из своих выступлений говорил: (В Европе) «насчитывается 120 живых языков, и даже если не учитывать те, на которых говорят меньше 1 миллиона человек, то всё равно останется 38 языков, используемых и как литературный, и как разговорный языки... Все они взаимочуждые, и случись двум представителям разных национальностей захотеть пообщаться между собой, то тогда, если только один из них не утрудит себя — а речь о действительно серьёзном труде — и не выучит язык собеседника, или если оба они не выучат какой-нибудь общий для них третий язык, им неизбежно потребуется переводчик. О том, сколько таможенных пошлин собирается, когда границы пересекают различные товары, у нас статистические данные есть. А вот такой статистики, которая отразила бы, сколько всего времени и на каком протяжении тратится каждый год на переводы с одних языков на другие - у нас нет; хотя и очевидно, что бремя собираемых на границах интеллектуальных 'таможенных пошлин' гораздо тяжелее, чем бремя пошлин материальных.»*
* Здесь и далее цитаты из иноязычных текстов приводятся в основном в моём собственном переводе; во всех случаях, когда использован чужой перевод, указан его автор, кроме двух текстов, авторов перевода которых мне установить не удалось.
Данных об этих совершенно особых «пошлинах», наверняка выросших со времён Есперсена на порядки, нет, насколько могу судить, и по сей день. Но получить хоть какое-то представление о реальных масштабах этой неизбежной расходной статьи человечества, наверное, всё-таки можно.
Во времена, когда я работал штатным переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке — на рубеже 80-х годов прошлого века — платило нам международное сообщество в среднем 2 500 — 4 000 долларов в месяц (сегодня эту цифру можно смело умножать на два), а рабочий месяц у нас состоял из 90 рабочих часов. То есть стоила наша услуга в современном выражении примерно 60-80 долларов в час. На любом заседании любого ооновского органа работало при этом 12 синхронистов — по два на каждый рабочий язык. И, значит, обходилось бесперебойное взаимопонимание между представителями всего человечества в одном конкретном комитете или на одной конкретной ассамблее не менее, чем в 720 долларов в час, или 4 500 долларов в день. А таких комитетов и ассамблей только в штаб-квартире в Нью-Йорке могло работать одновременно и десять, и даже больше. Получается поэтому пятьдесят-шестьдесят тысяч долларов в день, по самому минимуму и без учёта многих дополнительных расходов, только в одной — хотя и самой крупной — международной организации и только в одной — хотя и самой напряжённой — точке планеты. И только на разговоры; а есть ведь ещё и документы, которые точно так же все переводятся.
Дальше, в принципе, можно было бы точно так же просчитать и остальные, побочные расходы; и не только в международных организациях, а и в международных корпорациях. То есть сосчитать хотя бы самые главные статьи мировых «интеллектуальных таможенных пошлин» можно — они на поверхности, и, судя по всему, составляют многие миллиарды долларов в масштабах всей планеты. Просто за эту бодягу, естественно, никто не берётся и в обозримом будущем вряд ли возьмётся.
Но даже если вдруг кто и возьмётся, то как, например, он или она станет учитывать такую вот статью расхода.
В Комитете Генассамблеи ООН, занимающемся правами человека, началась одним ноябрьским утром 1981 года очередная рутинная дискуссия. Одним из первых выступил наш тогда ещё советский делегат: посетовал на какую-то очередную проволочку в осуществлении какой-то очередной программы по улучшению условий жизни в какой-то очередной бедной стране, завершил с некоторой претензией на риторическое мастерство словами: «А воз и ныне там» - и отключил микрофон. Через пару минут для внеочередного выступления попросил слова представитель Всемирной организации здравоохранения и, право слова получив, с нескрываемой обидой на незаслуженную критику принялся долго и нудно перечислять заслуги на упомянутом поприще его родного ВОЗа и выражать недоумение, почему советская делегация эти очевидные всем заслуги недооценивает. После этой затянувшейся декламации, тоже через пару минут, внеочередного слова с правом на ответ запросил уже наш советский ритор — и тоже довольно долго и довольно нудно стал разъяснять, что Советский Союз в общем и целом высоко оценивает усилия ВОЗа... И так эта их перепалка длилась больше часа, пока я из нашей русской синхронистской кабины не послал председательствующему записку следующего содержания (цитирую, естественно, по памяти): «В первом выступлении представителя СССР заключительный фразеологизм «А воз и ныне там», означающий вполне абстрактно «А движения вперёд не видно», английский переводчик ошибочно перевёл, как «А ВОЗ по-прежнему не достигла никакого прогресса».
На том заседании, помимо нас двенадцати синхронистов, присутствовало десятка три-четыре дипломатов с заработками, сопоставимыми с нашими, ну и ещё пол-дюжины человек занимались всевозможным обеспечением нормального хода работы. И, значит, по применённой нами выше методе можно предположить, что стоил человечеству этот безвозвратно потерянный и ну совсем для него бесполезный час — эдак тысяч пять долларов. По самому минимуму.
И по какой же статье «интеллектуальных таможенных пошлин» такой вот специфический расход проводить, а главное — как его вычленять и потом учитывать? Во всех-то главных точках планеты, во всех организациях и корпорациях? И как его вообще обозначать?
У меня, лично, реальный ответ есть только на самый последний вопрос: как обозначать? По английски я из богатого выбора возможностей остановился на — «Lost in translation», а на русском посчитал адекватным эквивалентом — «Заблуждения в переводе». (По-французски, если кому интересно: «Egar dans la traduction».)
Почему «заблуждения», а не как-то иначе? Потому что мне хотелось обязательно свести воедино именно интеллектуальный тип «таможенных пошлин» и очень в данном случае важную многозначность, которая получается за счёт «Lost in translation». Ведь в переводе может быть «потерян» (lost) целиком или частично не только смысл оригинала (в коем случае у потребителей перевода возникает «заблуждение» в самом обычном значении слова); в переводе может «потеряться» в смысле «заблудиться» (get lost) и сам переводчик, и вслед за ним его слушатель или читатель — если перевод рассматривать не как просто какой-то текст или высказывание, а ещё и как один из процессов познания, или как некий сектор ноосферы. Вот эти разные типы «потерь», все скопом я и назвал с некоторой лингвистической иронией: «Заблуждения».
А если совсем честно, то стремился я при выборе варианта — уже даже не просто с иронией, а и с некоторым сарказмом — учесть ещё и многозначность слова «перевод».
Ведь говорим мы, и довольно часто: «Перевожу на русский», или «Перевожу с научного языка», или ещё как-то так, в смысле — «Объясняю человеческим языком и доходчиво». Есть, значит, в нашем представлении и понимании и такой «перевод»: с русского на русский (и есть он точно так же у носителей всех известных мне языков). И этот «перевод» отнюдь не менее важен, чем перевод без кавычек, связан с ним напрямую и неразрывно, крепче, чем любые сиамские близнецы, а распространён он и практикуется в мире в масштабах и вовсе на порядки больших, чем моё родное ремесло.
И разговор с читателем я, собственно, затеял, чтобы поговорить о переводческих заблуждениях (всех типов), корнями уходящих в первую очередь в этот самый перевод с родного языка на родной. Потому что образующееся при пересечении этой границы «бремя интеллектуальных таможенных пошлин» уже точно никак не исчислимо, в деньгах во всяком случае, но по огромности своей обычным, связанным с «традиционным» переводом издержкам нисколько не уступает; по-моему, даже наоборот, как-то очень весомо и потому тревожно их превосходит. Ведь иногда из-за одного «заблуждения» счёт «потерянным» может идти — и идёт — на миллионы людей. На десятилетия. И даже на целые народы и на века. Что я и попробую показать.
Такие (не)простые стереотипы
Заблуждение всегда подстерегает нас и грозит каждому, кто возьмётся читать, слушать или формулировать сам любое рассуждение, построенное по принципу «чужой факт/аргумент/вывод — свой факт/контраргумент/вывод»>. Это — аксиома. Причём заблуждение не может быть хорошим — и это, наверное, тоже аксиома. Потому-то в жизни вообще, для тех случаев, когда любое заблуждение становится особенно нежелательным, мы и придумали иметь судей. Тех, кто одинаково внимательно и одинаково беспристрастно выслушает обе стороны и потом, взвесив все аргументы обвинения и защиты, сопоставив их с существующими законами, примет ясное и недвусмысленное решение. Называется это всё у нас — справедливый суд. Потому что только таким путём есть шанс сначала действительно разобраться в предмете спора и потом уж, на основании выясненного, вынести справедливое решение.
Но вот в обычной нашей нормальной жизни, при любом чтении, слушании или высказывании о спорных — и уж тем более о «бесспорных» — предметах, когда мы как раз и выносим свои суждения и должны бы потому раз за разом выбирать справедливый и честный судейский подход к делу, такое добросовестное отношение случается, к сожалению, совсем нечасто. Если вообще случается: всем некогда, у всех своя нетерпящая отлагательств жизнь: работа, семья, дети, внуки, да и просто свои интересы и пристрастия, наконец.
Есть, однако, помимо судей, как минимум ещё одна профессия, представители которой, как и судьи, вынуждены по должности, чтобы правильно исполнять свои обязанности, самым внимательным образом вслушиваться в аргументы всех сторон – и невинных чистых дев, и самых отпетых негодяев – в равной степени; и при этом знать и понимать суть, содержание и даже сам специфический язык спора. Это – мои коллеги по ремеслу, переводчики.
Причём переводчик-синхронист в этом смысле находится в положении куда как более сложном, нежели судья: он не может в процессе «суда» (перевода) объявить перерыв и удалиться в свою комнату, чтобы свериться с толстыми томами кодексов и уложений (то есть со словарями и справочниками), не может подозвать к себе прокурора и адвоката и шёпотом с ними посоветоваться (то есть воспользоваться чужой подсказкой). Любую деталь обсуждаемого предмета-вопроса, любой термин и словечко, любое выраженьице, независимо от того, исходят они от «защиты» или от «обвинения», нравятся они ему лично или не нравятся – все их он должен и может «вытащить» только из одного доступного ему универсального справочника – из собственной головы. И потому серьёзный профессионал-синхронист всё время, свободное от перевода как такового, вынужден проводить в чтении. Периодики. Спецлитературы. Программ партий. И прочего, и прочего, и прочего. Потому что он всегда, повторяю, должен знать предмет не хуже, чем его знают спорщики – и обвинители, и защитники; о чём бы ни взялись они рядиться, будь то библейские древности или кредитные риски на межбанковском рынке репо. И потому, думаю, у всех моих бывших коллег-синхронистов, как и у меня, вырабатывается с годами профессиональная привычка, постепенно и незаметно становящаяся второй натурой, без устали читать, чтобы знать «не хуже», и в поиске этого знания одинаково упорно искать, находить и «слушать» аргументы и «защиты», и «обвинения». Потому что в первую и главную очередь важно – знать правильно, или иначе — «справедливо», как судья; почитывание же и пописывание исходя из личных эстетических или, скажем, политических пристрастий и антипатий – это когда-нибудь потом, на досуге, в кругу семьи и друзей, коли проснётся и вознамерится поболтать дремлющий внутри каждого из нас «филозоф».
В случае же с письменным переводом аналогия с трудом судьи несколько иная.
Всякий судья выслушивает каждое новое дело как бы дважды: сначала в тиши своего кабинета, знакомясь с ним, и уже потом — в зале заседаний. Примерно так же двигается работа и при письменном переводе.
Ведь серьёзный, действительно профессиональный перевод начинается не в тот момент, когда переводчик приступает к переложению первой иноязычной фразы на свой язык, а несколько раньше. Сначала, ещё и не берясь даже за перо, переводчик просто читает текст в оригинале, от начала до конца. И тоже два раза.
Первый раз – именно обыкновенно читает, как любой читатель. Только гораздо внимательнее, потому что его задача – не просто интуитивно воспринять, а ещё и обязательно рационально вникнуть во все смыслы текста: и в общую глобальную мысль автора, ради которой и написан весь текст (книга, статья и т.п.), и в значение каждого отдельного соображения, из сочетания которых и получается в результате глобальная авторская мысль. Что-то похожее, думаю, проделывают шахматисты, когда разбирают и изучают чужую партию – ход за ходом – вникают в её стратегию и тактику, и потом играют её до какого-то предела, не задумываясь, уже как свою собственную. И не сомневаюсь потому, что любой писатель может только мечтать, чтобы все его читатели были, как письменные переводчики; ведь внимательнее, чем они (мы), слово на бумаге не читает больше никто.
Второй раз – читка всё того же текста имеет целью проверить с привлечением всех известных и доступных справочников и источников правильность своего понимания и всего предмета в целом, и всех вызывающих хоть малейшее сомнение слов и фразеологизмов, специальных терминов и имён собственных, событий и мест их происшествия, и прочей такой информации. Всё это переводчик дотошно разбирает «по всему фронту», выясняя правильность собственного знания и, конечно, его пополняя.
Только после этого он и берётся за перо, чтобы, как и судья, разобравшись досконально в «деле», вынести теперь свой справедливый «приговор».
Зачем я это рассказываю? Затем, что хочу особо подчеркнуть: все упомянутые правила профессионального перевода в равной мере применимы и к переводу традиционному, и к «переводу» с русского на русский. К любому, короче, пересказу на понятном им языке, который будут читать или слушать доверчивые потребители: будь то задорная заметка в заводской многотиражке, гневная прокламация на площади или занудный нечитабельный трактат из области политической философии.
И это пока ещё ни о каких чреватых «заблуждениями» трудностях перевода разговор не шёл. Это ещё пока было просто напоминание о прилежании, без которого нет и не может быть профессионализма и в том, и в другом «переводе». А трудности начинаются вот когда.
«Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился....» Эту знаменитую, вызывающую у меня профессиональный восторг фразу мне как-то пришлось переводить на французский язык. И в ней-то я как раз столкнулся с трудностью. С настоящей. Кто ещё не догадался: речь – о портянке (хотя и «Ромуальдыч», привычно оборачивающий ноги грязными тряпками, тоже «казус» хитрый).
Дело в том, что, насколько я знаю, нынешним носителям французского языка этот предмет гардероба – не известен. Вообще не известен – как явление природы. И что тут тогда делать? Вставлять описательную формулу? Но тогда нарушится чудесный поэтический ритм фразы. Писать, что состарившийся отпрыск некоего Ромуальда судорожно задёргался от духана собственных носков (предмета гардероба вполне общеизвестного)? Дословный смысл всего высказывания – не нарушится, это правда. Но зато нарушится, как бы это сказать... ну, восприятие цивилизационного контекста, что ли. Потому что ведь для любого русскоязычного портянка – это не просто предмет гардероба. Таким предметом она для нас является только на первом, дословном и утилитарном уровне понимания нашего языка. А на более высоком, мироощущенческом уровне языкового восприятия, портянка для нас символ, через который нам открывается целый образ жизни. В данном случае – нищего старика-плебея, отец которого носил когда-то очень патрицианское имя Ромуальд, да то ли то был амбициозный, ничем не оправданный выпендрёж большого деревенского оригинала, то ли и впрямь было когда-то в семье аристократическое процветание, да всё вышло. Так что образ очень нам понятный и весьма богатый нюансами. То есть – это у нас в нашем языке, скажем так, языковой стереотип второго, не дословного, а уже мироощущенческого уровня. Перевести который точно и полно на другой, «беспортяночный» язык, не знающий к тому же фамильярных форм отчества и правил их применения в нашем народном обиходе возможно, в принципе, только с комментарием переводчика, со сноской. Любой другой вариант будет с какой-то потерей, с тем или иным искажением или даже усечением какой-либо части всего смыслового комплекса оригинала.
Ну и вот теперь, понимая, что даже запростецкая портянка на самом деле совсем не так проста, когда речь идёт о самовыражении и правильном понимании целой нации, можно начинать конкретный разговор о заблуждениях более серьёзных и печальных, в которых могут оказаться — и оказываются — переводчики (в кавычках и без), а вслед за ними и все их доверчивые читатели и слушатели, когда имеют дело с этими (не)простыми стереотипами второго, мироощущенческого уровня.
Ответственность, от которой не избавляет незнание
Только сначала давайте отвлечёмся на минутку и перенесёмся в прошлое, в Бельгию, на поля неподалёку от города Ватерлоо, и пусть на дворе у нас будет 18 июня 1815 года, пятый час пополудни.
Потому что в этот самый час на поле боя появился первый прусский корпус фельдмаршала Гебхарда Леберехта фон Блюхера, князя Вальштадского, под началом генерала Фридриха фон Бюлова. И потому что до этого момента исход сражения не то что не был ясен, а вообще даже всё шло к тому, что гений Бонапарта в который раз одолеет противника. Потому что, наконец, именно в этот час решилась теперь уже окончательно судьба мятежного императора.
Дело в том, что Наполеон накануне отрядил тридцатитысячный отряд маршала Груши с заданием перехватить пруссаков, но Блюхер совершил успешный быстрый манёвр, большая часть его корпусов успела проскочить до подхода замешкавшегося Груши, и – генералы Блюхера появились на поле боя со свежими войсками в самый критический момент. В результате Наполеон проиграл не просто сражение – всю свою эпоху.
Ну и вот теперь попробуйте пофантазировать и представьте себе, что вы – простой строевой офицер в том роковым образом опоздавшем заградительном отряде. Что вы – ветеран наполеоновских войн, в своём императоре души не чающий и жизнь за него готовый отдать без малейшего колебания. И что через несколько дней после сражения вам стало известно: Груши – не замешкался. Груши ваш отряд «притормозил» совершенно сознательно. Потому что Груши – предал Наполеона. * И вы, получилось, сами того не ведая и уж точно не желая, стали соучастником самого подлейшего предательства, какое только можете себе вообразить.
Вот какие вас охватят чувства в такой ситуации?
Помните, после Цусимы, наши молодые флотские офицеры – абсолютно ни в чём не виноватые – стрелялись, будучи не в силах вынести позора. Какого именно позора – не знаю, это только они сами знали. Может – позора поражения в бою. Может – позора для Отечества. Может – какого-то ещё.
Но оно и не важно. Важно то, что и будучи лично абсолютно ни в чём не виноватым, в некоторых ситуациях ответственности всё равно не избежать. Если, конечно, ты человек чести.
* Да простит мне маршал Груши эту мою дурацкую фантазию. Он в реальной жизни никогда никого не предавал (разве что своих братьев по классу аристократов). В битве при Нови, прикрывая отступление разбитых Суворовым французов, получил четырнадцать – четырнадцать! – ранений. При Ватерлоо до самого конца честно исполнял все приказы своего императора. Когда главное дело уже кончилось, и Наполеон бежал – Груши, не зная об этом, ещё несколько часов добивал прусский арьергард у Вавра. И добил, и увёл свой отряд в целости и сохранности в намюрскую крепость. А затем – собрал остатки разбитой армии, совершил организованный марш и занял оборонительную позицию перед Парижем. Хотя это и не могло уже больше ничего изменить.
Смысл этого аллегорически-романтическ>ого отступления был вот в чём. Во всём моём последующем рассказе не будет поиска виноватых — хотя бы потому, что их почти и нет (правда, в масштабах всего человечества; я ещё буду пытаться это доказывать). Но мне тем не менее не хотелось бы, чтобы из-за этого сложилось впечатление, что, коли очевидно виноватых среди нас нет, то никто ни за что и не несёт ответственности. Потому что, как я только что попытался аллегорически продемонстрировать, ответственность есть всегда. Другое дело — знаешь ли ты о ней, какова мера твоих ума, профессионализма и чести
.
На основе этого понимания и будет построен мой пример, к которому я теперь приступаю для демонстрации потенциальной опасности некоторых «заблуждений в переводе». И сразу признаюсь: пример мой будет абсолютно макиавеллианским.
Вот как вы это определение – «макиавеллианский» - поняли? И вообще — как мы его обычно понимаем в целях и того, и другого «перевода» (иначе говоря, в процессе усвоения мысли)? Ответ, согласитесь, прост, причём практически на любом языке во всём сегодняшнем образованном мире: это что-то такое коварное, что-то от нас скрытое, что-то явно не в наших, по большому счёту, интересах. Какой-то, вобщем, неблагожелательный происк какой-то злой силы, исповедующей один главный принцип: цель оправдывает средства, и для её достижения все они хороши.
Проверим на всякий случай? Проверим.
Возьмём для начала словарь и посмотрим, каково вполне устоявшееся, нормативное значение этого слова. И тут же получим безусловное подтверждение нашей правоты. Например, статья из английского толкового словаря после двух обычных притяжательных значений приводит ещё и третье: «Макиавеллианский. ...3. Отличающийся особой или беззастенчивой хитростью, лживостью или неискренностью.» (Random House Unabridged Dictionary)
Ну и теперь просто для очистки совести и сохранения максимально демократичного уровня затеянного эксперимента – то есть обращаясь к самому усреднённому и одновременно самому доступному современному источнику справочной информации – глянем быстренько, что там пишет «википедия».
Пишет Википедия в русскоязычной статье о Макиавелли вот что: «Исторически его принято изображать тонким циником, считающим, что в основе политического поведения лежат выгода и сила... Впрочем, такие представления скорее следует отнести к исторически сформировавшемуся имиджу Макиавелли, чем к объективной реальности.» Во франко-язычной статье сказано уже даже с некоторой страстью и более обоснованно: «Изначально, в благородном смысле макиавеллизм относится к концепциям Никколо Макиавелли, изложенным в его политических произведениях. При таком его понимании «макиавеллизм – это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишённый каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть в реальности общество.» (Цитата здесь в Википедии – из очерка Рэймона Арона.) А в англоязычной статье сказано уже совсем определённо: «В современном языке определение макиавеллианский используется с уничижительным, негативным смыслом, но такое его приложение ошибочно...» («The pejorative term Machiavellian as it is used today... is... a misnomer»)
Н-да... Кому верить-то — словарю, или «википедии»?.. А вы - увидели, что пример я, вполне возможно, собрался привести отнюдь не коварный или злонамеренный, а, не исключено, какого-то совсем иного свойства?
Почему так в нашей жизни часто получается, почему так запросто происходит у нас сбой в правильном понимании простого, вроде бы, и на первый взгляд очевидного заявления, легко, по-моему, увидеть, или хотя бы попытаться понять, разобравшись как раз с этим явно дуалистическим «макиавеллизмом». И пример, который я читателю теперь предлагаю, с того и начинается, что приглашаю я его посмотреть, откуда взялось такое вопиющее разночтение между устоявшимся нормативным значением «макиавеллианского» и его нынешним, уже широко, массово – википедийно – распространённым толкованием.
Тут прежде всего надо вспомнить, что в своей главной, фундаментальной работе «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (далее в тексте я её буду называть сокращённо «Рассуждения...») Макиавелли написал, среди прочего, вот такие довольно знаменитые строки (эта и все последующие цитаты из «Рассуждений...» в переводе Р.Хлодовского):
«Книга I, Глава XII. О том, сколь важно считаться с религией и как, пренебрегая этим, по вине римской Церкви Италия пришла в полный упадок
Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом. ... Им надлежит поощрять и умножать все, что возникает на благо религии, даже если сами они считают явления эти обманом и ложью. ...
Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в наше время. Невозможно представить большего свидетельства упадка религии, нежели указание на то, что народ, находящийся ближе всех к римской Церкви, являющейся главой нашей религии, наименее религиозен. Тот, кто рассмотрит основы нашей религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних, первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей гибели, либо к мучительным испытаниям.
...дурные примеры папской курии лишили нашу страну всякого благочестия и всякой религии, что повлекло за собой бесчисленные неудобства и бесконечные беспорядки... мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без религии и погрязли во зле.»
В этом рассуждении нужно для наших целей отметить, как главное, вот что: Макиавелли в желательной с его точки зрения системе государственного устройства не осуждал и не отрицал религию; наоборот, он развёрнуто и определённо указывал на её крайнюю важность и потому обязательную необходимость; но при этом недвусмысленно подразумевал подчинённость Церкви — т.е. культового административного учреждения — светским князьям (правителям государств). А это в его эпоху означало – прямой вызов всему существовавшему тогда устройству государственной жизни в католической – то есть практически во всей – Европе: ведь в ней тогда единоличным главой всего и вся считался именно верховный чиновник римской Церкви – папа. Другими словами, в нескольких сухих и бесстрастных абзацах Макиавелли фактически изложил основания, на которых могла бы быть осуществлена по сути революция в масштабах всей Европы.
Теперь читаем коротенький отрывок из прекрасного очерка, который посвятил ему известный английский публицист и историк первой половины девятнадцатого века Томас Маколей:
«Нет никаких оснований считать, что окружавшие его люди находили его произведения шокирующими или нелепыми. Напротив, сохранилось более, чем достаточно, доказательств того, что и к нему, и к его работам современники относились с большим уважением. Его книги были опубликованы под патронажем самого папы Климента VII, а неподабающим для христианина чтением их объявили только поколение спустя, на Тридентском соборе.* Он, действительно, подвергся осуждению некоторых членов демократической партии (во Флоренции – А.Б.), но только за то, что посвятил своего «Государя» покровителю, носившему непопулярную среди них фамилию Медичи; а вот по поводу его столь сурово с тех пор осуждённых аморальных доктрин никакого возмущения никто тогда, вроде, не выказал. Первые гневные возгласы против них зазвучали по сю сторону Альп, и в Италии их, кажется, восприняли с полным недоумением. А самым первым его гонителем был, насколько мы можем знать, кардинал Поул, наш соотечественник.»
* Это кажущееся противоречие – один папа издаёт труды Макиавелли, а его преемник – предаёт автора анафеме, объясняется просто. Папа Климент VII – это Джулио Медичи, внебрачный сын одного из Медичи, племянник Лоренцо Великолепного и двоюродный брат папы Льва X. Во время, когда Макиавелли написал своего «Государя», Джулио Медичи был произведён в кардиналы (стал князем Церкви) и назначен во Флоренции – «столице» дома Медичи и одновременно отчизне Макиавелли – архиепископом. Именно он, видимо, выступил непосредственным заказчиком «Государя», поскольку известно, что Джулио Медичи слыл сторонником воссоединения бесконечно раздробленной в то время Италии. Но эти его устремления наталкивались на практически непреодолимую трудность: такая политика неизбежно вступала в противоречие со стратегическими интересами папской курии, которая тогда возглавляла одно из главных государственных образований на территории нынешней Италии со столицей в Риме (называлось это гос.образование «Папская область», и создано оно было в восьмом веке, правда, на весьма сомнительных основаниях: для оправдания его учреждения Церковь использовала фальшивку – знаменитый нынче подделанный Церковью документ, известный под названием «Константинов дар»; существует Папская область и по сей день, но теперь уже только в виде карликового государства Ватикан). Не один век папы отчаянно интриговали и сталкивали лбами разных местных правителей («государей»), безуспешно пытаясь подчинить себе таким образом всю страну и в любом случае – причём уже гораздо более успешно – не допустить чрезмерного усиления любого из конкурентов в ущерб своим интересам. Известно много случаев, когда они заключали военные союзы с разными европейскими монархами – против своих итальянских соперников. Именно из-за этого Макиавелли и написал, только не в заказном «Государе», а в глубоко своём произведении «Рассуждения...», в той же, уже процитированной выше главе: «...... Церковь была виновницей того, что Италия не смогла оказаться под властью одного владыки, но находилась под игом множества господ и государей. Это породило столь великую ее раздробленность и такую ее слабость, что она делалась добычей не только могущественных варваров, но всякого, кто только ни желал на нее напасть. Всем этим мы, итальянцы, обязаны Церкви, и никому иному.»
Итак – Реджинальд Поул, который, похоже, и стоял у истоков нынешнего нормативного, словарного значения «макиавеллианского». И кто он такой?
Годы его жизни: 1500-1558. Выходец из очень знатной английской семьи, по матери – Плантагенет (то есть при определённом стечении обстоятельств имел законное право претендовать на королевский трон). Закончил жизнь в должности архиепископа Кентерберийского (главы английской Церкви) и Канцлера Оксфордского университета. Однажды даже чуть не был избран очередным папой римским.
Для нас, однако, важно не столько его аристократическое величие в Англии и огромное влияние в римской Церкви, сколько то, чем он занимался в расцвете сил.
А занимался он борьбой с Генрихом VIII, который упразднил в Англии главенство римской Церкви. (После смерти короля Генриха старый порядок вещей ненадолго восстановила ревностная католичка королева Мария I, при которой кардинал Поул и стал её главным и ближайшим советником, а также архиепископом Кентерберийским. Именно с его помощью королева Мария вошла в историю под прозвищем «Кровавая» - за жестокие массовые расправы с «еретиками».) То есть при Генрихе VIII Церковь в Англии поставили именно на то место, которое ей в своих рассуждениях и отводил Макиавелли. Причём, если верить кардиналу Поулу, мысли и советы Макиавелли в основе действий короля Генриха, может, и не лежали, но какую-то важную роль в реформации английской Церкви тем не менее явно сыграли.
Потому что у короля Генриха в эпоху противостояния с папской курией главным советником, помощником и проводником его воли был некий Томас Кромвель (Оливер Кромвель ему доводился пра-правнучатым племянником). Вместе они, среди прочего, упразднили в Англии монастыри, изъяли в пользу казны всё их имущество, конфисковали церковные земли, прекратили отчисления в пользу папской курии, изгнали с государственных должностей церковных сановников и заменили их на светских служащих. Именно Томаса Кромвеля считают автором большинства Актов, принятых парламентом в период реформации английской Церкви, в 1532-1539 гг. И вот он-то, как часто принято считать, вроде бы дал на заре реформации будущему кардиналу, Реджинальду Поулу такой вот совет: «...лучше бросить всяких мечтателей вроде Платона и прочесть вместо этого книгу находчивого итальянца, толкующего об искусстве управления вполне практически».
Но дело, похоже, обстояло не совсем так. Вот что по этому поводу написано в энциклопедии «Британника»:
«По словам кардинала Поула, версию которого слишком легко приняли на веру, Кромвель к тому времени (концу 1520-х гг. – А.Б.) под впечатлением от изученного им макиавеллевского 'Государя' превратился в настоящего 'посланника Сатаны'. Поул встречался и беседовал с Кромвелем один раз (в 1529 году — А.Б.) и через десять лет после этой встречи, в 1539-м году написал, что Кромвель посоветовал ему тогда прочесть недавно вышедшую в Италии книгу о политике, а он со временем обнаружил, что имелся в виду 'Государь' Макиавелли. Обнаружить сие Поулу и впрямь было возможно лишь через несколько лет: ведь 'Государь' был впервые опубликован в 1532-м году, то есть через три года после той памятной беседы. По некоторым имеющимся сведениям Кромвель вообще узнал о 'Государе' только в 1537-м или 1539-м году... ...вполне вероятно, что рассказ об этом случае родился в воображении Поула, когда под впечатлением от прочитанного в 1538-м году 'Государя' находился он сам, а Кромвель тогда же жестоко расправлялся с членами его семьи; ведь до тех-то пор черт макиавеллианского 'посланника Сатаны' Поул в Кромвеле не находил.»
Томас Кромвель и впрямь немало поспособствовал отправке на плаху чуть ли не всех близких родственников Поула, не пощадил даже его мать. Но в значительной степени виноват в их гибели был сам кардинал: ведь именно в это время он по заданию папы римского в качестве его нунция мотался по Европе между испанским императорским и французским королевским дворами и пытался сколотить общеевропейскую анти-английскую лигу; прямо как Наполеон.
Почему он столь очевидно предал свою родину? Потому что в Англии последовательно и наглядно осуществлялся на практике «проект Макиавелли»: нация объединилась под рукой одного Государя, парламент давал законы и выражал интересы знати и народа, Церковь заняла подабающее ей подчинённое место и ограничилась своим непосредственным делом; место в этом государственном устройстве нашлось всем – кроме Ватикана. Одним из главных чиновников - «членов ЦК» - которого как раз и являлся Поул. То есть под угрозой оказались, как мы сегодня выразились бы, перспективы в том числе и его лично карьеры и власти, а то и вовсе даже трудоустройства.
Так что вполне закономерно, что о самом Макиавелли и о его рассуждениях папский нунций, князь Церкви Реджинальд Поул высказался следующим образом: «Я нахожу, что сия книга написана врагом рода человеческого. В ней растолкованы все возм
|
|
Категория: Новости |
Просмотров: 671 |
Добавил: orlover
| Рейтинг: 5.0/1 |
|
|
