Еще совсем недавно мало кто, кроме относительно узкого круга специалистов юридической и социальной сферы, слышали о ювенальной юстиции. Сегодня же избежать хотя бы поверхностного знакомства с этой темой  может только человек, который не смотрит телевизор и не читает газет и журналов. Столь широкое внимание к этой теме не оставляет сомнений, что «детская карта» вновь разыгрывается в «высокой политике». Основной признак этого для меня – эмоциональная аргументация, явно преследующая цель «завербовать» сторонников, а не анализировать реальные проблемы и искать их решения.  И это крайне печально, поскольку проблем в сфере помощи детям и семьям – огромное количество, и для их решения требуется поиск новых форм работы, подготовка профессиональных специалистов, работа над законодательством.

Так что же такое «ювенальная юстиция», если  кто-то все же еще не знаком с этим словосочетанием?  В узком смысле – особый порядок судебного рассмотрения дел, одним  из участников которых является несовершеннолетний. В более широком смысле в систему ювенальной юстиции включены не только суды и судебные процедуры, но и другие организации и учреждения, работающие с детьми и подростками, попавшими в криминальные ситуации, или работающими на профилактику возникновения таких ситуаций. То, что правосудие для детей должно отличаться от правосудия для взрослых на сегодняшний день кажется достаточно очевидным. Дети имеют меньше опыта, меньше прав,  а значит – и меньше ответственности, больше зависят от социальных условий, и в то же время – имеют больше жизненных перспектив, в том числе – и перспектив изменения.   Главным отличием ювенальной юстиции является принятие судом ранее не свойственных ему функций – педагогических, воспитательных, ресоциализирующих, поскольку, когда преступление совершают юные граждане, которым предстоит еще долгая жизнь после отбывания наказания, для государства крайне важно, чтобы эта жизнь прошла в рамках закона, т.е. подросток не стал бы взрослым преступником. Одних специальных судебных процедур для этого явно недостаточно. Ювенальная юстиция базируется на том, что правонарушение является одним из проявлений социального неблагополучия и указывают на трудную жизненную ситуацию подростка. Соответственно  действия специалистов должны быть направлены не столько на наказание, сколько на изменение ситуации, которая привела к правонарушению, дабы избежать повторения его в будущем. Еще лучше – увидеть трудную ситуацию еще до совершения преступления, и оказать помощь ребенку и его семье.

В какой-то мере ювенальная юстиция уже присутствует, и присутствовала в советское время, в нашей жизни: есть рекомендации по более тщательному сбору доказательной базы в случаях несовершеннолетних, есть возможность выносить в качестве приговора «меры воспитательного воздействия», есть учреждения, в задачи которых входит профилактика правонарушений. Но к сожалению, на практике это практически не работает: социальная ситуация не просто не учитывается на суде, а остается практически неизвестной, «меры воспитательного воздействия» применяются крайне редко, в первую очередь потому, что их некому осуществлять, профилактика сводится к контролю, угрозам и административным мерам, а уровень рецидива после колоний достигает огромных значений (по некоторым данным – до 80 %). Условный же приговор, в большинстве случаев выносимый по делам несовершеннолетних, часто воспринимается подростками как уход от наказания, а подросток и его семья остаются в той же ситуации, которая уже привела его однажды к преступлению.

На этом фоне идея ювенальной юстиции кажется очевидной и необходимой. Что же вызывает претензии ее противников? Они полагают, что это «система, нацеленная, с одной стороны, на максимальное смягчение отношения к малолетним правонарушителям, а с другой стороны – внедрение технологии узаконенного изъятия из семьи любого ребёнка под предлогом защиты его интересов». Т.е. подростки, совершившие преступление, оказываются в их понимании, безнаказанными, и это смягчение по их представлениям, должно привести к росту подростковой преступности. В то же время, усиление контроля за соблюдением прав ребенка в семье, подотчетность родителей, кажется противникам чрезмерной и неадекватной, разрушающей «традицию русской семьи». Ювенальная юстиция воспринимается ими как «насаждение» западных технологий и идей, что губительно для нашей страны. Самое печальное, что тон заявлений противников в большинстве случаев отнюдь не приглашает к диалогу и поиску решений, и больше похож на обличение. Чего стоят одни только названия статей: «Ювенальный террор», «Ювенальный фашизм», «Педофилософия» и т.д. Много внимания уделяется «западному финансированию» проектов, вплоть до попыток с помощью этих проектов развалить или уничтожить нашу страну. Странно только, что, предлагая столь разрушительное средство для нас, западные страны продолжают активно использовать его у себя.

В результате, вместо обсуждения реальных проблем, которых действительно много, внимание людей привлекается к обсуждению вопросов, имеющих весьма отдаленное отношение к судьбе детей и практикам оказания помощи.  Новые социальные практики, необходимые для решения социальных проблем не получают развития и распространения, дети, подростки, родители, которые могли бы, получив профессиональную поддержку, улучшить качество своей жизни, изменить свою судьбу, лишаются этой возможности.

Так получилось, что вся моя профессиональная жизнь оказалась связанна с помощью детям и подросткам в трудных ситуациях. Я был непосредственным участником целого ряда проектов, в которых рождались социальные практики, ныне относимые к сфере ювенальной юстиции. Правда, сам я всегда считал юридические обоснования деятельностью второстепенной, сопровождающей, ведущую роль я отводил практике оказания помощи.  Мой жизненный опыт регулярно подкрепляет идею о разнице между законом и механизмами его реализации. И я предпочитал заниматься механизмами реализации: практической работой с детьми и родителями.

Кратко обозначу этот путь. Впервые встретился с детьми в позиции помогающего в 17 лет. Будучи студентом МАИ я присоединился к студенческому стройотряду, который, помимо строительства, шефствовал над двумя детскими домами – дошкольный и школьным. Таким образом, я прикоснулся к еще советской системе помощи детям (шел 1987 год), и она произвела на меня неизгладимое, и отнюдь не радужное, впечатление. Мы приходили к детям в гости, играли с младшими, помогали делать домашнее задание старшим, водили их в подходы и много общались. И больше всего все они хотели любви и уважения взрослых, а его было крайне мало… Возможно, это было одним из поводов для смены моих интересов с технических на гуманитарные.

После трех лет службы на флоте, в 92 году, я поступил на психологический факультет МГУ и в том же году пошел работать в только что открытый, первый в Москве приют для беспризорных детей, ныне известный как «Дорога к дому». Точнее, статус приюта он получил несколько позже, поскольку в законодательстве таких учреждений прописано не было, а вот дети на улицах и вокзалах Москвы присутствовали в значительном количестве. Что с ними делать никто не знал, и даже направить в детский дом или интернат не представлялось возможным, поскольку для этого необходимо было собрать целый пакет документов, а в ситуациях уличных детей это было сделать достаточно сложно. К тому же в детский дом большинство из них не очень то и хотело.  

Время шло, а детей в приюте и на улицах меньше не становилось, и возникла идея пройти «вверх по течению», посмотреть, откуда же дети «текут» в приют, а иногда и не в приют, а в более печальные места. Благодаря проекту, профинансированному ЮНИСЕФ, у нас появилась возможность поработать на улицах Москвы в качестве уличных социальных работников. Шел 97 год, нас было 5 человек, и перед нами стояла задача – определить количественный и качественный характер беспризорности в Москве. Так начинался проект фонда «Нет алкоголизму и наркомании» «Дети московских улиц».

В то время обсуждение ювенальной юстиции только начиналось, и одной из целей проекта было введение специализированного судопроизводства для несовершеннолетних. Но сам я на тот момент имел об этом весьма смутное представление. Правда, когда в рамках этого, и последующих, проектов, нам доводилось встречаться со специалистами из других стран, которые или нас учили, или мы с ними обменивались своим новым опытом. В их странах была ювенальная юстиция, и у нас часто возникало чувство глубокого сожаления, что в нашей стране все так… сложно: старая система работает ужасно, новые идеи пробиваются с трудом, а уж государственного финансирования и на старое, уже существующее выделяют нищенское, а уж про новое можно и не думать. А дети, живые (пока) дети, с которыми мы встречались и в приюте, и на улице, жили действительно ужасно. Я не буду рассказывать здесь страшных историй, их достаточно рассказывали уже в то время, кто хотел об этом знать – знает. Скажу только, что чесотка, педикулез, клей, физическое и сексуальное насилие стали для нас заурядными явлениями, поскольку встречались мы с ними регулярно, они сопутствовали большинству ситуаций детей и подростков, с которыми мы встречались в приюте и на улицах. За полгода нам удалось встретиться и пообщаться более чем с 500 подростками на улицах, вокзалах и рынках.

Кстати, даже из таких ситуаций дети, а особенно подростки, далеко не всегда готовы были идти в приют, и еще меньше – в детский дом. Встречаясь с интернатами и детскими домами, в которые мы, к сожалению, довольно часто, передавали детей из приюта, я стал склонен с ними соглашаться.

Благодаря уличной социальной работе нам удалось не мало детей увести с улицы в приют. Они рассказывали нам как и где они ночуют, что едят, каким образом добывают средства на жизнь, и о чем мечтают. Кстати, встречал в Интернете статьи, где говорилось, что в рамках этого проекта мы раздавали презервативы и пропагандировали безопасный секс. Ограничусь лишь сообщением, что это не правда, хотя сам с уважением отношусь к некоторым проектам, направленным на другие целевые группы (работниц коммерческого секса) где это было, и было адекватно. 

Мы узнали, что подавляющее большинство детей на улицах имели семьи, живых, не лишенных родительских прав, родителей. Встречались, конечно, и беглецы из разных учреждений, которые значительно повысили мою осведомленность о видах и типах государственных учреждений закрытого типа. Но большинство было из семей. Но что оказалось самым удивительным для меня – это отношение ребят к родителям: они хотели им помочь, некоторые – помогали деньгами, они мечтали чтобы у «мамки все стало хорошо», чтобы «отец бросил пить», чтобы родители нашли хорошую работу, и сами хотели жить дома и быть счастливыми вместе с родителями.

С похожим я встречался и в приюте: из каких бы трудных ситуаций дети не попадали в него,  как бы не обращались с ними порой родители, большинство из них через некоторое время, а иногда и сразу, начинали скучать по родителям и дому. Стоит отметить, что ситуация с поступлением в приют с годами менялась: все меньше детей поступало добровольно, по собственному заявлению, все больше – доставлялось в порядке досудебного изъятия, в ситуациях, угрожающих жизни и здоровью ребенка. И действительно, ситуации часто были угрожающие:  травмы, рассечения, ожоги от сигарет, крайнее истощение и т.д. Но даже в таких ситуациях дети не редко начинали хотеть домой, к родителям!

Возникла новая для нас идея – начать работать с родителями детей, которые попали в приют: если ребенок хочет к родителям, а родители готовы приложить усилия к изменению своей ситуации, то почему бы нам, как профессионалам, не помочь семье воссоединиться? И далее: а не попробовать ли помочь семьям тех детей, которые еще не попали в приют, изменить свою жизнь и избежать такого развития ситуации?

 Когда я пишу эти слова сейчас, они звучат совершенно естественно. Но в то время я с большим трудом приходил к этой мысли: родители, которые так обходились со своими детьми, которые довели их до того состояния, в котором они попадали в приют или на улицу, которые показали свою родительскую любовь и ответственность в достаточной мере, чтобы поставить своего ребенка на грань выживания, разве они достойны сочувствия? Разве есть смысл помогать им? И сейчас, после боле чем 12 лет работы с семьями в различных трудных ситуациях, я могу уверенно сказать: смысл есть, и каждый человек должен иметь право на помощь и шанс на изменение своей жизни, будь то ребенок или родитель. Но работа эта сложна, и предъявляет большие требования к специалисту, и человеческие и профессиональные, что порой можно писать через знак равенства.

В возможности работать с такими семьями сомневались не только мы, но и подавляющее число специалистов, имевших отношение  к этой теме: инспектора милиции и органов опеки, сотрудники комиссий по делам несовершеннолетних, работники детских домов и интернатов, специалисты приютов и широкая общественность, начиная с соседей этих семей, заканчивая совершенно посторонними людьми. «Да это же конченые люди, да что с ним можно взять, какая из нее мать, она только пить может, а детей надо спасать пока не поздно» и многое другое слышали мы.  

Тем не менее, у нас был свои основания. Во-первых, приюты, детские дома и интернаты – не самая лучшая альтернатива. Так думали большинство детей, так думали и мы сами.  Во-вторых, дети и подростки хотели вернуться в свои семьи, и надеялись на возможность изменения ситуации. Значит, они верили в своих родителей, а они то их знали лучше и дольше. В-третьих, до нас стал доходить зарубежный опыт, в котором описывалась похожая работа. Оставался вопрос – хотят ли этого сами родители? И оказалось – в большинстве случаев хотят. Правда – хотят и боятся, хотят и не верят в возможность изменения, хотят и не доверяют специалистам и государству. И имеют на это свои достаточно веские основания. Но хотят!

Таким образом, в 1998 году, снова в рамках проекта, профинансированного зарубежными фондами, появилась семейная социальная служба, получившая название «Ребенок дома», дополняющая работу уличной социальной службы «Ребенок на улице». Мы стали искать возможность войти в семью с предложением своей помощи. Это оказалось не очень простой задачей. Так сложилось, что люди в трудных ситуациях с недоверием относятся к вниманию, проявляемую государством через свои социальные институты к их ситуации. Скорее они ожидают возникновения дополнительных проблем, начиная с самых простых, таких как обвинения, невежливость и другие проявления неуважения, заканчивая различными административными мерами, крайняя из которых – лишение родительских прав. В существующей, вплоть до настоящего момента, системе эти ожидания вполне обоснованны. При возникновении трудных ситуаций в семье, при обнаружении фактов «ненадлежащего выполнения родителями» своих родительских обязанностей, к ним применяются различные меры административного характера: вызов на комиссию по делам несовершеннолетних, постановка на учет, выход инспектора для составления акта обследования жилищно-бытовых условий. Родителям могут вынести предписания для устранения проблем, может быть назначен  незначительный штраф за административное нарушение. Эти действия сложно расценить как помощь, и чаще всего родители воспринимают это как еще одну проблему в своей и без того нелегкой жизни. Даже предписания посетить наркологический диспансер, психолога или другого специалиста в этой ситуации традиционно воспринимается как еще одно наказание. Правда, если родители могут быть отнесены по формальным основаниям к категории социально-незащищенных (малообеспеченных) граждан, им может быть параллельно предложена социальная помощь, традиционно сводящаяся к незначительной материальной поддержке и  бесплатных занятиях для детей. Все эти меры в большинстве случаев не приводят к позитивным изменениям ситуации, а порой оказывают противоположное действие, стабилизируя ее в проблемном состоянии.

Наша идея заключалась в том, чтобы прийти в семью не с претензиями, а с предложением помощи в изменении ситуации. Отправной точкой становилась проблемная ситуация, в результате которой родители или ребенок привлекали к себе внимание социальных структур (в основном – органов  опеки и попечительства, комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав). Это могли быть самые разные ситуации: жалобы соседей на крики и пьяные скандалы, заявление из детского сада о приходе родителей в пьяном виде или фактах очевидного насилия,  уходы ребенка из дома,  регулярные прогулы школы и т.д. Традиционно в этих случаях родителям предъявлялись претензии, делалось внушение, выносилось предупреждение. Если ситуация продолжалась – начинался сбор документов на лишение, в том числе – происходил выход инспекторов в семью с целью составления акта обследования жилищно-бытовых условий. Мы попробовали войти в эту систему с другой позицией. Начиная контакт по поводу социального беспокойства, о котором нам стало известно от КДН или органов опеки, мы спрашивали у родителей: «А как вы видите эту ситуацию, что вас беспокоит в ней, что бы вы хотели в ней изменить?».  Такое изменение стиля и тона обращения приводило к потрясающим результатам: после преодоления уже сложившегося в течение многих лет недоверия к социальным институтам, после прохождения через обиду и претензии, накопившиеся у родителей к комиссии, школе, государству в целом, они начинали жаловаться на свою жизнь, рассказывать о своих несбывшихся надеждах и горестях. Они говорили о своей любви к детям и надеждах на то, что их судьба будет другой. Она говорили о желании изменить ситуацию, но не верили в эту возможность, или не видели у себя ресурсов для этого. Мы помогали поверить, найти ресурс и двинуться по пути изменений.  За первый год нашей работы с семьями на юго-западе Москвы мы познакомились более чем со 100 семьями, в том числе – в очень трудных ситуациях. У нас почти не было опыта, кроме базовой психологической подготовки, да книжек по семейной терапии.  Еще труднее, чем налаживать контакт с родителями, оказалось донести эту позицию до наших коллег из других организаций, в большинстве своем не веривших в сотрудничество с «такими» семьями. Сейчас, многих лет практики оказания помощи семьям в кризисных ситуациях, я могу сказать с уверенностью что это не просто возможно, а необходимо. Благодаря этой работе в семьях действительно могут происходить разительные перемены, изменяются отношения между родителями и детьми, меняется жизнь самих родителей.

А годом позже в 1999 году, в новом проекте, финансировавшимся на этот раз английским фондом “Know how” мы попробовали объединить технологи уличной социальной работы, социальной работы с семьей, и дополнить их другими  программами для детей и подростков, найти подходы к помощи в трудных ситуациях особого типа, в том числе – в ситуациях употребления подростками психоактивных веществ и в ситуациях совершения подростками преступлений.    Одной из таких программ стал клуб для подростков «Территория свободного  общения», в который могли прийти любые подростки, в том числе те, которые проводили большую часть своего времени на улице, и одной из основных форм их развлечения было употребление спиртных напитков. На территории клуба мы предлагали им широкое поле возможностей для самореализации: игра в настольный теннис, музыка, брейк-данс, просто попить чаю, но все это – при условии трезвости. Таким образом, мы предлагали альтернативу, уважая при этом выбор и интересы подростков. Мы не занимались нравоучениями без запроса, мы интересовались мнением самих подростков, мы стремились понять их, и помочь им понять себя. В клуб стало ходить около 50 подростков, которые до этого избегали не только любых «досуговых учреждений», но зачастую и посещения школы. Многие из них нашли в клубе свой новый интерес в жизни: музыку, походы, спорт, психологию.